Как-то, в один из летних дней ко мне пришёл Стёпа. В руке у него был лист бумаги.
— Держи, это тебе подарок от меня! На память! — сказал он   и  протянул мне рисунок. 

Лето уже  плавно перетекло за вторую свою половину, но дни ещё были жаркие, особенно после трёх часов, когда сверху, над лесом растекалось горячее марево, страшась  опуститься ниже и растеряться  в прохладе стволов и всё ещё зеленой  листвы  деревьев. Железная дорога, напротив, совершенно не боялась леса и проходила сквозь него, рассекая  на две неравные половины блестящими на солнце рельсами  и являясь удобным ориентиром для грибников.  Это была одноколейка и  поезда   по ней ходили редко, а лес наступал, подбираясь всё ближе  к насыпи из пыльного щебня.
Там, где лес заканчивался, шли заросли кустов, тростника  и была низинка  по осени заполнявшаяся влагой. Дождей уже две недели как не было,  земля высохла, и даже образовалось некое подобие тропинки, по которой иногда срезали путь  дачники.
 
По тропинке из лесу, распугивая своими шагами россыпи  кузнечиков, вышли двое. Они задумчиво постояли на опушке и медленно стали подниматься  по насыпи к полотну железной дороги. Щебень шурша, скатывался вниз под их ногами, но они преодолели подъем и оказались наверху, между черными, лоснящимися на жаре  шпалами. Вблизи, оказавшиеся неожиданно  толстыми, рельсы скользили  влево, немного изгибались  и уже далеко, следуя плавной дугой мимо семафора, горевшего рубиновым сигналом, скрывались из вида.    Вправо виднелся  старый железнодорожный мост. Его металлические фермы в заклёпках образовывали узкий коридор, по которому поезд проходил над довольно большим оврагом. 
 
Они огляделись. От нагретых солнцем шпал в воздухе разливался  вкусный   запах креозота. Сами они были старые, ещё деревянные, а рельсы крепились  к ним огромными гвоздями со сбитыми квадратными шляпками. Между шпалами  пророс какой-то полевой цветочек и его фиолетовая головка покачивалась на ветру. «Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы»  — в такт пронеслась в голове присказка-считалка. Они потрогали рельсы. В нагретом, отполированном колесами металле виднелось небо. Они присели на корточки, и теперь гладкая поверхность отражала их лица, делая их неузнаваемыми и смешными.  Тогда они задрали головы вверх и сощурились. Голубой раствор  беззвучно расчерчивал молнией-застёжкой  маленький серебристый самолётик, оставляя за собой белый хвост, который долго ещё держался в воздухе, не растворяясь в нём. Самолёт летел высоко и, к сожалению, невозможно было понять, какой авиакомпании он принадлежит.
Неожиданно их внимание привлёк какой-то звук, который не имел отношения ни к лесу, ни к небу, ни к железной дороге. Это был странный гул, сопровождавшийся убыстряющимися хлопками. Источник звука находился где-то  сбоку от насыпи, но из-за разросшихся кустов бузины ничего не было видно. Перепрыгивая через шпалы, они пошли по железной дороге на эти хлопки, которые становились с каждой минутой всё чаще и чаще, казалось — огромный старый маховик постепенно раскручивался,  натужно гудя и скрипя своими деталями. Они преодолели полсотни шагов и вдруг остановились как вкопанные, а потом разом засмеялись, когда потоки горячего воздуха ударили им в лицо, развевая волосы. В кустах, у самого леса стоял огромный старый вентилятор. Он был немыслимых размеров и размещался на огромной ржавой треноге, привинченной к платформе с колёсиками. Такие обычно используют киношники, для создания в кадре эффекта ветра или даже бури. Три лопости, каждая размером со стол, были обнесены защитной решёткой и  раскручивались, вращаясь всё быстрей и быстрей и издавая эти странные хлопки, ухая, чертыхаясь  и отправляя ветер в сторону железнодорожного полотна.  Центральная  ось,  заканчивалась старомодным овальным конусом цвета кофе с молоком,  напоминающим турбину самолёта.
 
Меж тем, вентилятор так же неожиданно вдруг выключился. Громадные лопасти исполина  по инерции всё ещё вращались, но с каждым оборотом их движение становилось всё медленнее, пока они окончательно не замерли, покачиваясь и отдыхая от непривычной для них нагрузки. Всё стихло, снова воцарилась тишина, разрушаемая только стрекотом кузнечиков.
 
Обратно шли  молча. Солнце уже стало опускаться вниз и цеплялось за верхушки сосен,  дорожку сверху  было не  видно, и они искали глазами то место, где забирались на насыпь.
 
Ти-ик! Щёлк!
 
Первая, ещё  невидимая волна пробежала по рельсам, заставляя металл  натянуться пружиной. Ти-ик! Щёлк! Ти-ик! И снова – ти-ик!  
 
Они обернулись. Семафор изменил сигнал и теперь горел ровным зелёным светом.  Далеко-далеко, за мостом, оврагом, ещё невидимый отсюда, загудел поезд. Он отходил от станции и предупреждал машины, чтобы никакому лихачу не пришло в голову проскочить переезд,  минуя под крики сторожа с оранжевым флажком в руке  полосатый шлагбаум.
 
Ти-ик, ти-ик, ти-ик, щёлк, щёлк, щёлк – рельсы уже радостно  гудели и радовались приближению колёс поезда.
 
Семафор переключился на недовольно мигающий жёлтый, свидетельствующий о том, что поезд немного опаздывает и вообще-то ему надо поторапливаться,  чтобы  нагнать расписание.
Оставляя за собой оползни щебня, они кубарем скатились вниз и побежали сквозь сухую траву, наступив на ржавую банку с водой и поднимая  в воздух тучи растревоженной  мошкары. Остановившись  подальше, на безопасном  расстоянии,   они обернулись в сторону  полотна как раз в тот момент, когда прямо перед ними с грохотом минуя старый  мост, выскочил поезд.  Локомотив был выцвевшего зеленого цвета,  в центре, между небольшими фарами находилась выпуклая красная звезда с когда-то позолоченными крылышками. Вверху был огромный прожектор, к сожалению, он был выключен, но зато им удалось разглядеть машиниста — он сидел в расстёгнутой на груди форменной  рубашке, высунув локоть в опущенное боковое окно кабины. А потом  на них обрушился грохот вагонов. Спеша и пытаясь опередить друг-друга, будто  играли наперегонки, они неслись по рельсам, и рельсы ухали на стыках и было видно, как они прогибаются, а потом распрямляются  и даже было видно тот самый  цветочек, который испуганно наклонил головку и прижался к насыпи, пытаясь спрятаться от этого натиска, вихря, от запаха  раскалённого железа, масла, тормозных накладок, жжёного угля.
 
Через несколько секунд состав  пронесся , оставляя их позади и унося с собой грохот и шум  и они увидели последний вагон, сцепку, какие-то резиновые шланги и красный фонарь внизу, сбоку, мерно качавшийся в такт движению. Они провожали его взглядом, пока фонарь не исчез за поворотом, унося куда-то далеко пассажиров, проводников, официантов вагона-ресторана и машиниста в расстёгнутой рубашке.
 
Заканчивался день, очередной день жизни,  заканчивалось лето, подходил к концу  очередной природный цикл, на смену которому должно было прийти увядание, сон и готовность природы  к долгой снежной зиме. А их  впереди  ждала  целая  жизнь – неведомая и  прекрасная.